Межтексовой синтез в «Заблудившемся трамвае» Гумилёва
. По мнению ряда исследователей, речь идет о стихотворении, должном наметить какой-то новый период в Гумилёвском творчестве, которому не суждено было получить дальнейшего развития. В последние годы появились серьезные работы о «Заблудившемся трамвае», в которых исследуются его межтекстовые связи (Р. Тименчик, Л. Аллен)1, в общем характерные для акмеистской поэтики. В них, однако, разбор проблематики не доведен до конца, ибо это сочинение не только полигенетично, но и синтетично, и является по сути образцом раннего акмеистского межтекстового синтеза, способного сближаться с мифом. Миф этот, как свидетельствуют уже переклички с «Заблудившимся трамваем» в литературных произведениях разных авторов, соотнесен с судьбой «убиенного поэта» — «мастера».
Синтетичность «Заблудившегося трамвая» просматривается четко как на жанровом (баллада), так и на собственно сюжетном уровне, то есть в мотивной структуре стихотворения в целом.
Как известно, Гумилёв переводил «балладного» Вийона (считая его к тому же одним из учителей поэтов-акмеистов) и сам писал баллады (в данной связи вспомним хотя бы два стихотворения, озаглавленных «Баллада», из «Романтических цветов» и «Чужого неба». В «Заблудившемся трамвае» по-своему завершаются попытки поэта создать синтетическую балладу, учитывающую традиции Бюргера — Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Блока, Эдгара По, Бодлера. Из Бюргера Гумилёв развивает тему «Леноры», но скорее всего в «светлом» варианте «Светланы» Жуковского, сказавшемся в концовке Гумилёвского стихотворения (мотивы «мертвого жениха», его «бесовских» коней и их «топота», «черного врана», «черного гроба», молитвы героини, ожидающей жениха в одиночестве «посреди светлицы», «божьего храма»)2. Пушкинские «Бесы», родственные стихотворению Жуковского, в частности, мотивом демонической «вьюги», дали Гумилёву мотив блужданий героя на «одичалых конях» в «злой» вьюге, из которых не видно выхода3. По справедливому замечанию Р. Тименчика, «Заблудившийся трамвай» ориентирован на «Пьяный корабль» Рембо4; в данном отношении следует напомнить также и о мотиве «несущегося на всех парусах» загадочного «воздушного корабля» из одноименной баллады (по Цедлицу) Лермонтова5. В мотивной структуре «Заблудившегося трамвая» наблюдаются отражения баллады Блока «Перстень-страданье», зачин которой («Шел я по улице, горем убитый») почти совпадает с Гумилёвским зачином (мотивы «узких окон», за которыми «девица» с «тонкими пальцами» всю ночь работает над «нежными тканями» и «поет» о любви к отсутствующему возлюбленному)6. По интересен Гумилёву своими балладами «Линор» и «Ворон» (в котором откликается мотив умершей Леноры — Линор); из «Линор» в его стихотворение перешли мотивы умершей «невесты», «скорби» героя о ней и «панихиды» — «песни» из «Ворона» же — мотивы зловещей птицы (ср. «вороний грай» в «Заблудившемся трамвае»)7, «ветра», «стука сердца» и загадочного слова-символа «никогда» (см.: «Машенька, никогда не думал» в последней строфе Гумилёвского стихотворения)8. Наконец, из баллады «Путешествие на Киферу» Бодлера, познакомившего Европу с По, Гумилёв использовал основополагающую для его сюжета тему «путешествия в себя» с выделенным в ней мотивом видения в рамках этого путешествия «виселицы с собственным телом»9.
Таким образом, «Заблудившийся трамвай» вбирает в себя ключевые моменты балладных сюжетов с их трагическими ситуациями героев, подвластных зловещей бесовской игре высших сил их жизнью; именно вследствие этого скрытого, но напряженного диалога с самыми значительными образцами русской и мировой баллад Гумилёвское стихотворение приобрело архетипический, мифологический статус.
Собственно сюжет «Заблудившегося трамвая» обоснован фантастикой (фантастическими сновидениями) балладных По и Бодлера, кэрроловской сказки «Приключения Алисы в Стране Чудес» (откуда в Гумилёвскую балладу попали тема путешествия в «иной мир» и мотив «снятия головы», «палача», «билета», «вагона», «машиниста» и др.)10, разных мистических учений (теософии, антропософии, масонства и пр.)11 и ряда Гумилёвских стихотворений предыдущего периода. В эту фантастическую канву вписываются мотивы более частного плана, соотнесенные с непредотвратимой, роковой символикой произведений Пушкина и Гоголя, в первую очередь «Капитанской дочки», «Медного всадника», «Мертвых душ» и «Вия».